Когда его били фашисты в концлагере и ухмылялись: «Попался...» — он прятал одно — свои руки костлявые, только бы не по пальцам. Потом его вызвал к себе вертухай — фашистик розовый, чистый: «Дадим инструмент... для начальства сыграй...» — а он процедил: «Разучился...». И он выступал с лопатой в руках в изысканном обществе мусора, но в пальцах его —в десяти тайниках пряталась музыка, музыка. И ночью, когда прорезался сквозь мглу лунный крамольный краешек, углём он грубо чертил на полу клавиши, клавиши, клавиши. В ком-то урчала гнилая фасоль, кто-то вышёптывал имя зазнобы, а от неструганых «фа» и «соль» в пальцы вонзались занозы. И он играл до рассвета, как мог, — срывался, мучился, пробовал, хотя получить он только и мог — букет из колючей проволоки. Было не страшно ему, что убьют, — в гибели нету позора, было страшнее, что слаб этюд, особенно в части мажора, И он, возвратившись, не пил, не рыдал, Весь, как сплошное оттуда, он от холстины продрогший рояль, словно ребенка, откутал. И старец со скрепками в бороде — владыка консерватории, прослушав, спросил озадаченно: «Где вы так хорошо подготовились?» ...Играй, пианист! Отплывает барак — ковчег твоей музыки Ноев, но, криком крича, проступает сквозь фрак невидимый лагерный номер... *** Евгений Евтушенко | 
КАЛЕНДАРЬ
КАТАЛОГ САЙТОВ
Заставки для мобильного
